Меня просили рассказать, что мне не нравится в фильме "Иисус Христос - суперзвезда" Нормана Джуисона. Я долго думал над постом и понял, что выйдет либо мелочное сравнение с нравящейся мне больше, но заведомо менее известной версией Гейла Эдвардса и Ника Морриса, либо скорее эссе о моих воззрениях на достоверность в искусстве, а не отзыв о фильме. Я выбрал второе.
Начать нужно с того, что, нравится нам это или нет, фильм Джуисона стал классикой, стал основной визуальной ассоциацией к музыке Уэббера, и его влияние на любые позднейшие интерпретации нельзя игнорировать. В то же время по той же самой причине - поскольку это одна из самых ранних версий мюзикла - ко многим недостаткам фильма следует отнестись снисходительно. Если уж упоминать версию Эдвардса, то фильм Джуисона удачнее, по меньшей мере, в трактовке образов Пилата и Ирода.
И тем не менее, этот фильм мне не нравится принципиально.
Дело в самой концепции. То, что мне не нравится, можно увидеть буквально в самых первых кадрах. Я вам напомню: в пустыню въезжает автобус с разобранным бутафорским крестом и другим реквизитом, примотанным к крыше, из него вылезает толпа хиппи и быстренько переодевается - точнее, надевает по паре аксессуаров поверх своей обычной одежды, - превращаясь в апостолов, легионеров и прочих новозаветных персонажей, а затем начинается собственно сюжет. Таким образом, мы смотрим не на историю Иисуса (каноничного или нет, поющего или нет - неважно), а на любительскую постановку или скорее даже полевую ролевую игру по мотивам Нового Завета. И режиссёр сделал всё, чтоб это было невозможно проигнорировать. Я вполне мог бы воспринять апостолов-хиппи и даже легионеров в лиловых алкоголичках, если б это было условностью самого фильма, но поскольку нам показали, как парни в алкоголичках приехали и нацепили шлемы, эти майки уже выходят за рамки собственно художественной реальности истории Иисуса. Даже декорации настоящей израильской пустыни будто призваны создать контраст с нарочито кустарными и современными костюмами. Кстати, у меня есть более частные претензии к ряду певческих и танцевальных номеров (в первую очередь - партиям фарисеев и Иуды) - они технически хороши, но как-то оторваны от контекста, Карл Андерсон поёт прекрасно, но без выражения, и 'Heaven on Their Minds" звучит как мягкая любовная баллада, - так вот, эти претензии, как мне кажется, тоже сводятся к чрезмерной театрализованности внутридействия фильма.
Ещё одно важное замечание: да, в финале этот приём работает. Работает великолепно. У "Иисуса Христа - суперзвезды" 1973 года великолепная концовка. Но двухчасовой фильм не может держаться только финалом, в отличие от короткого рассказа, и нельзя в жертву финалу принести адекватность ленты на всём её протяжении.
Толкиен в своём эссе "О волшебных сказках"писал, что в театре не следует показывать волшебство, и что "Макбета" и "Сон в летнюю ночь" надо читать, а не смотреть. С самими этими утверждениями, безусловно, можно поспорить, однако меня интересует самая суть идеи. По Толкиену (и я в дальнейшем буду, как я вообще это люблю делать, пользоваться его терминологией), читая книгу, глядя на сцену или воображая нечто невозможное, мы творим "вторичный мир" - то есть реальность помимо непосредственной и общей для всех эмпирической реальности, чтоб поверить в который необходимо подавлять недоверие. Сложность этого зависит от силы воображения индивида, степени абсурдности идеи, качества книги или постановки и т.д. Однако магия на сцене создаёт уже "третичный" мир: сперва нам надо поверить, что помещение с картонными декорациями - шотландское болото, а знаменитый актёр - гламисский тан, а затем - что существуют ведьмы и призраки (причем последнее осложняется тем, что сделать на сцене реалистичным невозможное куда сложнее, чем существующие в реальности мечи, стены и т.д.). И "третичный мир", по мнению Токиена, это уже слишком - подавить недоверие крайне трудно, и погружения в историю не происходит.
Так вот, фильм Джуисона - это от начала до конца огромный третичный мир. В художественной реальности фильма актёры изображают актёров, изображающих персонажей, и зритель должен при этом сопереживать последним. Разумеется, изображать в постановке другой спектакль можно, но при этом я лично не испытываю относительно злодея-брата из пьесы Гамлета того, что испытываю в отношении Клавдия. И таким же образом я не могу сопереживать актёру, изображающему Иуду, ощущая, что он именно актёр, что он нарочно поёт, а не просто в рамках своей реальности выражает именно так свои эмоции, и т.д. и т.п.
По той же причине я не воспринимаю полевые ролевые игры. У меня, позволю себе утверждать, достаточно хорошее воображение; я могу представить себе город Гамбург, его Принца, особняк Джованни, наивного Тореадора с амбициями и, наконец, слегка безумного нобелевского лауреата с ножом, действующего по моей воле, и все они будут одинаково реальны в рамках этой большой фантазии, и иметь одинаковый же статус в сравнении с объективной реальностью; однако представить, что вот эта фигурно вырезанная доска - меч, рожденный в магическом горне, что берёзовая роща, в которой слышен гул соседнего шоссе - зачарованный лес дивных эльфов, а я - тридцатилетний гном-алебардист. Элементы реальности вторгаются во "вторичный мир" и рвут его края; воспринимая одновременно несколько уровней "понарошковости", мы не можем этой понарошковости не ощущать.
И потому для меня "Иисус Христос - суперзвезда" Джуисона это навсегда - представление в пустыне, а не трагедия о недостатке или избытке веры. И это печально.